«Посещая планету Земля». Об остроте внутри и льдистых городах

Назначать себе дом

Я не могу говорить обо всех путешественниках — я могу говорить о себе. Когда много странствуешь, у тебя будто появляется привилегия выбирать дом. Люди, которые рождаются и проводят всю жизнь в одном месте, всегда к нему привязаны. Я вот из индустриального города — Запорожья, который многие искренне и нежно любят, но мне он никогда не нравился. Меня пугала экологическая обстановка, да и город казался слишком тесным и маленьким для того, что я делаю, и для меня вообще. И когда я там жила, я не чувствовала себя дома. 

А вот, например, Неаполь — не то чтобы я часто там бывала, но каждый раз чувствовала почему‑то, что приезжаю домой. Потом это изменилось — мой дом переместился куда‑то в Великобританию. Хотя там я тоже не жила, а приезжала по туристическим визам. И ощущение, что ты можешь назначить домом какое‑то место, которое тебе нравится, мне пришлось по душе. С тех пор я считаю, что у меня есть привилегия выбирать себе дом. Им может стать даже место, в котором я еще не была.

Сейчас мой дом — это маленькая деревня в Испании, на берегу Атлантического океана. Там я, кстати, тоже не то чтобы живу, даже жилье никакое не снимаю. Но зато там у меня есть любимая булочная с любимыми пирожками и место, откуда мне нравится наблюдать рассвет. Дом для меня — не обязательно место, где я бываю регулярно, но вообще постоянную «базу» иметь неплохо. Когда ты молод и легок на подъем, тебе совершенно не важно, куда ты возвращаешься. Я много лет жила нигде, мои вещи лежали по друзьям — что‑то в одной стране, что‑то в другой.

Еще до коронавируса, когда у нас был понятный гастрольный график, нашей основной деятельностью были поездки по странам СНГ, и примерно раз в году я старалась организовать выступление в каком‑нибудь интересном месте. Так мы впервые попали в Израиль. Мы гастролировали по Европе, были в Узбекистане, Казахстане, Киргизии, Грузии — давали там концерты, потому что хотели посмотреть на эти страны. Со временем я начала разделять гастроли и путешествия. Вот спрашивают меня, допустим: «Екатерина, понравился ли вам Барнаул?» 

И я понимаю, что ничего о городе Барнауле и не знаю — я утром приехала, выпила кофе, пообедала, поехала на площадку, вечером отыграла концерт и легла спать — потому что я не железная и концертная деятельность отнимает много сил. Многие города во время гастролей ты практически не видишь, и я стала эту область специально развивать. Например, ездила к друзьям в Новосибирск, чтобы сходить в местный зоопарк — мне его как‑то сильно расхвалили и сказали, что там есть лисички‑фенеки, а я очень хотела на них посмотреть. 

Жить еще тысячу лет

Когда я путешествую в места, связанные с природой, чувствую себя очень маленькой. Видишь очень большую гору или водопад — и вдруг понимаешь, какие люди на самом деле маленькие и что мы живем в мире крошечных вещей, которые сами создали для себя, а вообще‑то мир огромный. 

У меня было такое же ощущение, когда я впервые увидела слона — раньше я не представляла, какой он большой. Мы, люди, очень маленький вид, и многое, связанное с этим, нечестно и несправедливо. Мы не должны влиять, тем более так пагубно, на большие прекрасные вещи, которые нас окружают. Запасной планеты у нас, кажется, нет.

С другой стороны, когда я путешествую по местам, связанным с человеческой культурой, когда бываю в картинных галереях, в исторических местах, брожу по старым городам, я чувствую, что становлюсь больше. Я вижу вещи, которые навсегда занимают место внутри меня, делают меня более наполненным человеком. Невозможно оценить происходящее на этой планете, если не бываешь в разных местах. Знаю людей, которые ездят только в Европу, а вообще‑то это не весь обитаемый мир. 

Я тоже много лет ездила только туда, потому что это было проще и дешевле. А потом я начала бывать в Азии, посетила Южную Америку, Африку. Мир огромный, и ты никогда не поймешь других людей, пока не увидишь, как они живут. И более того — ты никогда не поймешь, чего ты сам хочешь на самом деле, пока не увидишь, что этот мир может предложить. И чем больше ты путешествуешь, тем больше ты хочешь посмотреть. Как я могу жить на этой планете и не посетить все эти места? Это просто нонсенс.

Когда я нахожусь в природных местах, у меня, как правило, нет никакого страха. Он есть, когда я окружена людьми. Не то чтобы я ипохондрик, но вот в Азии, где большая скученность людей, иногда хотелось убежать и отстраниться — они очень близко, их очень много, они другие и очень разные. Все ситуации, когда в путешествиях я испытывала чувство опасности, были сопряжены с людьми. 

Поэтому у меня есть меры предосторожности: не пить алкоголь с незнакомыми, не садиться в чужие машины, не гулять ночью одной по нетуристическим районам, не светить деньгами, дорогими гаджетами. Вот это создает некоторое ощущение комфорта и безопасности в путешествиях, но надо иметь чувство здравого смысла, конечно.

Город как шелк или как звон колокола

Для меня у каждого места есть свой ритм и своя температура по шкале от «очень холодно» до «очень жарко», и это не связано с реальными погодными условиями. Я могу находиться в очень жарком месте, которое для меня ощущается как холодное. Это связано с внутренними качествами места, они, как прилагательные, идут внутри меня через запятую, и это не всегда связано с тем, что я вижу, или с тем, что происходит вокруг на самом деле.

Например, в этом году я была в Перу, и это место ощущалось как что‑то шершавое, прохладное — чуть холоднее, чем тебе комфортно, когда хочется накинуть что‑то сверху. Шершавое — как будто ты хочешь прикоснуться к чему‑то и знаешь, что это будет на ощупь не очень приятно, но очень информативно. В этой шершавости есть какие‑то выступы и выемки, и это хочется потрогать. И еще это что‑то звучащее как низкий удар колокола. И при этом Перу — очень интересное место, родина солнечных божеств, золота инков и так далее.

А Калмыкия — это что‑то гладкое на ощупь, как шелк. Такое — с глянцевой поверхностью, но не как стекло или зеркало, а действительно как шелк, который немножечко отражает свет и приятно прохладный. И еще я помню первое чувство, когда впервые попала в Питер, — я испытала ужасную головную боль, и мне показалось, что я погрузилась куда‑то глубоко‑глубоко под воду. Показалось, что это не просто головная боль, а что на меня давит толща воды откуда‑то сверху… И что это мир, полный каких‑то тайн и загадок, и он очень темный, мокрый и сложный. И что в целом в нём можно начать разбираться, но мне не хочется. 

Есть места, которые мне кажутся хрустящими, льдистыми — например, Эдинбург, в котором на самом деле практически никогда не бывает снега, ощущается так, будто иней хрустит под ногами. И в этом нет никакого оценочного суждения. Нравится ли мне хрустящесть или шершавость города? Я не могу сказать. Иногда есть чувство, что тебе это место подходит или нет. Так и получилось с Петербургом. Я обожаю туда приезжать, он красивый, интересный, праздничный, что ли. Но при этом я чувствую, что он мне вообще не подходит.

Еще, например, мне не нравится в Кургане; мне совершенно не подошел Сыктывкар, хотя это культура коми, а я люблю всякие маленькие культуры и местную мифологию. Я обожаю Чебоксары с этими чувашскими орнаментами, с вписанными в архитектуру народными мотивами, но при этом Сыктывкар мне не подходит, хотя визуально он очень похож на Чебоксары. Мне очень нравится Башкирия, но при этом почему‑то не нравится Татарстан. Не знаю, как это работает. И нет никакой связи вроде «шершавый — хорошее, гладкий — плохое». Вещи просто существуют; города существуют безотносительно к тому, нравится мне, что они шершавые, или нет.

Я во многом живу в воображаемом мире. Я воображаю себе жизнь от имени других людей и воображаю себе ощущения от городов. А еще иногда у меня есть чувство, что я на этой планете временно. Ну, собственно, как это и является правдой для всех нас. Я внутри себя составляю список: «Посещая планету Земля, не забудьте посетить вот эти локации». Иногда приезжаю куда‑нибудь и думаю: «Блин, у меня совсем нет времени», или думаю, что куда‑то ехать — дорого. А потом я ловлю себя за руку и говорю: «Так, стоп. Ты на планете Земля — не забудь посетить! Иди по списку». И я иду и понимаю, что не зря.

Пробник планеты Земля

Частые путешествия приводят к некоторой ловушке разума. Всё, что ты видишь нового, начинаешь измерять по меркам того, что уже видел. Когда ты увидел очень высокие горы, горы средней высоты кажутся тебе ну такими — как бы холмами. После океана штормовое море тоже не очень впечатляет — разве это шторм? Так, легкая непогода, а вот у нас на Атлантике — вот там штормы! 

И я пытаюсь выбивать из себя эту спесь, с этим можно сознательно бороться. И вообще, что это я выделываюсь — я на Атлантике даже не живу. Но да, измеряешь всё вот этими рамками узнавания, и остроту ощущений от новых локаций приходится сохранять немножко искусственным путем.

У меня в голове есть рейтинг самых удивительных мест на планете. В свое время меня на 100% поразила Исландия: я поняла, что это такой пробник планеты Земля. Мы с подругами году в 2018-м объехали Исландию по периметру на машине — и видели всё: зеленые холмы, которые превращаются в горы, которые превращаются во фьорды на берегу океана, потом это всё перетекает в застывшие лавовые поля, потом начинаются непонятные земли, где кипит какая‑то субстанция, пар поднимается, а потом начинается пустыня с белым песком. 

Я давно уже писала текст о том, что, кажется, когда Господь создавал планету, он тренировался на Исландии. И если ты посещаешь планету Земля и хочешь быстро получить представление обо всех природных зонах, то надо ехать в Исландию. Мне, правда, говорили подобное и про Дальний Восток, но там я, к сожалению, не была.

Сидя на красивом холме

Лично для меня первое место в топе российских локаций занимает Калмыкия. Когда‑то на каком‑то фестивале делегация ребят из этого региона подарила мне перекидной настольный календарь, который назывался «Калмыкия: родина моя», это было написано на русском и на калмыцком, и там были виды степей и пагоды. 

Целый год этот календарь стоял на моём столе, я тогда работала в университете. И когда я переворачивала его, с восторгом смотрела на каждую картинку и думала: когда‑нибудь я поеду в Калмыкию. И я накопила денег на настоящее путешествие и поехала в отпуск не в Турцию или Египет, а в Калмыкию — и была очень горда. С тех пор я там была уже трижды — так сильно регион поразил меня природными красотами и непохожестью на то, что я видела раньше.

Была романтика, связанная с тем, что Калмыкия — это единственный буддийский регион в Европе. Еще там находится самая большая в Европе статуя Будды Шакьямуни. У меня тогда был период увлечения разными религиями, я как раз много читала о буддизме, с восторгом ходила в храмы, смотрела на архитектуру. И уже позднее, когда я приехала в Калмыкию, залезла на какой‑то холм за городом и смотрела, как солнце садится в степи.

С одной стороны, это было очень похоже на то, к чему я привыкла в Запорожье: это ведь тоже степной регион. С другой — это было совершенно по‑другому. И всё-таки юг Украины — земледельческий, там возделанные поля, всё расчерчено на квадраты, а в Калмыкии такого нет, там абсолютно дикая степь. Она похожа на море, высокая трава идет волнами, и солнце садится в эту траву и от нее отражается. И это невероятно — мне даже тяжело это описывать. 

И когда видишь табун лошадей, которых перегоняют по этой степи, видишь, что в этом всём какая‑то совершенно другая жизнь, о которой ты даже не знал, что она существует именно сейчас. Это такое чувство, будто ты откатился лет хотя бы на 800 назад и видишь дикие стада в диких степях.

Нет ничего, кроме любви

Я интересовалась не только буддизмом — многими религиями, и они все вместе помогли сформировать мою внутреннюю систему ценностей. Подробное изучение религий приводит к мысли, что внешне они очень разные, но внутренне похожи. В целом они упираются в правила светского гуманизма — все правила доброты, вот эти вечные законы: поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, не твори зла и всякой фигни злонамеренно. 

По крайней мере, если ты в чём‑то ошибся, всегда можно попытаться это исправить. А если даже что‑то кажется непоправимым, на самом деле всегда есть шанс на то, что ты будешь прощен. Всё это, конечно, находит отражение в моем творчестве — основной посыл, пожалуй, заложен в песне «Нет ничего, кроме любви».

Я человек, который даже в ситуациях, в которых нужно, наверное, агрессивно реагировать, не находит в себе ненависти. Я поняла, что во мне просто нет этого чувства почему‑то. Хотя Ремарк писал, что люди, которые умеют только любить или только ненавидеть, примитивны. Ну, вероятно, я такой вот примитивный человек, который умеет только любить. 

Когда я пишу песни от первого лица, я ведь не всегда пишу о себе. Это что‑то вроде актерской практики: воображаю персонажа, пытаюсь поставить себя на его место и почувствовать то, что чувствовал бы он. Да, в песнях бывает и злость, и отчаяние, но конкретно со мной не бывает никакой долго существующей злости. 

Я замечаю ее в себе как реакцию на какие‑то раздражители, но знаю, что, стоит мне досчитать до 30, она отхлынет. Мне не нужно проживать злость — только пережидать. Это не такое чувство, которое глодало бы меня изнутри. Я как ребенок — довольно быстро забываю всё плохое. Это приятные побочные эффекты плохой памяти и какого‑то детского неустроенного нрава.

Не участник, а творец

Думаю, я выгляжу и, наверное, являюсь уравновешенным человеком во многом потому, что любые ощущения — и хорошие, и плохие — могу превратить в творчество. Мой жизненный путь имеет несколько поворотных моментов и точек, которые можно назвать точками перелома. Если бы кому‑то пришлось проживать эти чувства по‑настоящему, он бы, наверное, сломался — или ему потребовалась бы помощь, терапия или что‑то в таком духе.

Переработка чувств творчеством позволяет отстраниться от себя как от личности и посмотреть на ситуацию с точки зрения творца. Расскажу более конкретно — однажды меня бросил мужчина в новогоднюю ночь по SMS-ке, когда я была в другой стране. Я сначала подумала, что вообще‑то я очень зла и чувствую себя преданной. Это несправедливо — мне даже ничего не объяснили. 

А может быть, это я в чём‑то виновата и сама его довела (мой любимый жанр вообще)? А потом думаю — нет, может, дело в том, что он просто человек плохой? И вместо того, чтобы фиксироваться на ситуации, я пишу песню «Любить чудаков»: «Желать тебя вечно, какой бы ни была, может один Сатана», «А хочешь любить — так люби Бродского и никуда не ходи».

И фокус смещается на то, какую я написала отличную песню, и я поднимаюсь над ситуацией. И спасибо большое этому человеку за то, что бросил меня таким неприятным и, честно говоря, социально не одобряемым способом, потому что я превратила это в творчество. Я занимаюсь этим не первый год и знаю, что любую стремную ситуацию превращу в веселую историю. Вот уже полгода рассказываю на концертах о том, как в декабре упала и сломала три ребра, а потом несколько месяцев врачи в четырех странах не могли найти эти переломы на рентгене.

Я весело рассказываю об этом со сцены, и зал смеется, хотя вообще‑то в моменте мне было чудовищно больно. Это всё случилось во время гастролей, отменить выступления было нельзя, а я к тому же не знала, что ребра сломаны — в травматологии сказали, что это просто ушиб. Я не подключаюсь к плохим эмоциям, которые связаны с написанием песни или истории, — я подключаюсь к веселью, которое создаю вокруг ситуации. 

Если я стала бездомной или еще что‑то такое случилось, я пишу, например, альбом «Светлей». И мне уже не приходится проживать чувство одиночества и покинутости. В последнее время я еще начала писать прозу, и теперь‑то я вообще в шоколаде. Любое происходящее со мной событие превращается в занимательную историю, которую я должна запомнить и записать.

Интуитивность и ремесло

Я пишу песни почти всегда стихийно. Занимаюсь какими‑то своими делами, а потом вдруг начинаю шевелить пальцами и губами. Если рядом нет гитары или другого музыкального инструмента, это может выглядеть пугающе — а я ведь могу это делать, например, в автобусе или в самолете. Когда я писала «Жанну», я ехала в автобусе в Марокко и вела себя настолько странно, что от меня даже начали отсаживаться люди.

Обычно я пишу очень быстро. Например, мы с группой жили в какой‑нибудь квартире, где постоянно происходит всякий движ — в одном месте кто‑то репетирует, в другом — готовит — а мне нужно тихое место. Я беру гитару, ухожу в коридор, где стоит велосипед и лежит мешок картошки, за 10 минут пишу песню Santa Maria. Записываю на диктофон, возвращаюсь и говорю: «Ребята, я песню написала, хотите — покажу?» А они думают, что я шучу.

Но бывают ситуации, когда песня написана, но не хватает двух строчек — и она ложится в стол. Так было с «Женой смотрителя маяка»: она так лежала три года, и в какой‑то момент я перебирала бумажки, нашла текст и дописала две строчки. Бывали и периоды, когда песен и вдохновения не приходило, и мне казалось, что я никогда больше не смогу ничего написать, но потом перестала волноваться. Песни приходят, когда им самим это нужно.

Творческий кризис — это на самом деле не кризис, просто обычный перерыв. Я не знаю ни одного человека, которого бы покинул дар навсегда. Есть люди, которые по восемь лет не могут ни единой песни написать, а потом вдруг пишут целый альбом. Это работа подсознания, и я знаю наверняка, что не стоит на себя давить. Если что‑то не пишется, не нужно из себя это выжимать, потому что обычно получается плохо. А еще, мне кажется, наше подсознание не любит, когда на него давят. Оно любит, когда его оставляют в покое и предоставляют ему полную свободу.

Я знаю людей, которые пишут на заказ, — для них это ремесло. Вообще с точки зрения любой творческой профессии люди делятся на две категории: на интуитивных творческих личностей и ремесленников. Например, когда я пишу песню, я не могу сказать, будет ли она успешной или нет. Вот про «Поцелуй меня, я ирландец», которая была на «Нашем радио», я думала, что она очень простая и вообще‑то неинтересная. 

То есть я не могу даже оценить то, что сделала, а люди, которые пишут хиты, знают, как это должно работать: какая должна быть аранжировка, какой бит и так далее. А я свой успех повторить не могу — потому что не знаю, как именно его достигла. Я как раз интуитивный создатель песен, а была бы ремесленник — может, писала бы хиты и горя не знала.

Никогда не была монгольским лучником

Наши песни — это, как правило, не истории, а эмоциональные слепки ситуаций. «Жанна» — это не рассказ о том, как ее сжигают на костре. Это ее состояние: «Время уходит, костер пылает, паузы пыток мерю шагами». Там нет описания действий, а есть описание ощущений. Но для меня всё равно существует как бы стеклянная стена между мной, Екатериной Гопенко, и тем человеком, от лица которого я пишу. Когда я писала «Жанну», я прекрасно знала, что меня на костре не сожгут, в отличие от нее.

В спектакле «Книга имен» я говорю о некоторых известных людях: о Тамерлане, о Жанне, о Колумбе. Мне любопытно представить, что они чувствовали: ведь всё это события, которые со мной никогда не происходили. Я никогда не вела армию освобождать Орлеан, никогда не открывала новые горизонты и не шла через весь океан к Новому Свету, хотя там мог быть и никакой не Новый Свет, а конец мира, с которого корабль мог упасть. Я никогда не была монгольским лучником, и для меня это интересный опыт, который я сама себе устраиваю, сама переживаю. Чувствую себя потрясающе, как будто в кино сходила. 

Я ощущаю себя путешественником во времени. В моей юности был сериал «Квантовый прыжок» — там герой перемещался между временами и реальностями, вселялся в тело другого человека и находился там некоторое время. Он оказывался то девочкой‑подростком, у которой первая любовь в шестидесятых в Америке, то каким‑нибудь погонщиком слонов в Индии XVI века. Что‑то такое переживаю и я.

Острое — внутри

Открою страшный секрет: я ненавижу экстремальные виды спорта и переживания, стараюсь никогда в это не впутываться. Я не катаюсь на аттракционах и каруселях. Все экстремальные и острые ощущения происходят внутри меня. Мне необязательно лезть на самую высокую гору, чтобы испытать острое ощущение восторга, наслаждения, свободы, полета и всего прочего. Мне достаточно эту гору просто видеть и чувствовать, что там, наверху, вот так. Поэтому для меня приключения — это скорее открытие каких‑то вещей, которых я не знала об этом мире.

Сейчас я нахожусь, например, в городе Леоне, и тут есть секретные ходы, которыми пользовались французские партизаны во время немецкой оккупации. Приехав сюда, я впала в огромный восторг из‑за того, что раньше не знала о существовании таких ходов. Вот это для меня очень ценно. Я даже туда ходила, и недавно вечером меня оттуда выгнали, потому что ход закрывается на ночь. Вот это для меня приключение — но мне не нужно убегать от полиции, чтобы чувствовать, что оно наступило. 

А отдых для меня — это, пожалуй, закрыться в комнате и некоторое время не видеть никого и ничего. Жизнь, полная приключений и впечатлений, в какой‑то момент перегружает, и нужно это переварить. Поэтому после гастролей я обычно сижу в квартире и никуда не выхожу. Я этим занималась еще до того, как это стало мейнстримом — до коронавируса. В жизни, полной впечатлений, для меня отдых — это их отсутствие.